В минувший вторник друг нашей редакции Марк Григорьевич РУДИНШТЕЙН отметил свой день рождения. Предлагаем вашему вниманию фрагменты былых интервью с видным деятелем отечественного кино, известным продюсером, основателем кинофестивалей “Кинотавр”, “Лики любви”, “Кинотаврик” и др., напечатанные ранее в журнале “Сеанс”, еженедельниках Издательского Дома “НВ”, других изданиях. В них – воспоминания о детстве и юности, высказывания о знакомых людях, размышления о профессии, о своем месте в кинопроцессе страны и вообще мысли о жизни, такой непростой, но вполне замечательной.
Когда я начинал делать фестиваль “Кинотавр”, то чувствовал себя очень комфортно: все понимали, что это нужно. А сейчас я вижу, что чем лучше получается, тем больше у фестиваля становится противников. Конечно, появилось много других фестивалей, и у них должны быть свои сторонники. Это нормально. Ненормальны способы борьбы за выживание. Во всяком случае для меня как для человека – пусть это смешно звучит – совершенно незащищенного и страшно переживающего любую неправду о себе. Я хочу доказать, что можно делать дело, не наживаясь, не имея квартир и дач. А в ответ будто слышу: говори-говори, не здесь, так там все у тебя схвачено. Я вроде бы совершенно открыт. И все равно создается миф о нуворише-миллионерчике, который еще живет, как это ни странно. Им кажется, что они мне рекламу делают. А мне кажется, что они меня медленно добивают.
Я – сторонник того, что на зло нужно отвечать добром. Не потому, что я какой-то блаженный. А потому, что я пережил в жизни самое страшное – тюрьму. После этого уже ничего не страшно. Что я буду обращать внимание на то, что он там написал неправду? Лучше я его приглашу, пусть еще раз напишет неправду. Ну не может человек всегда на белое говорить черное. Можно сказать хозяину, пригласившему тебя в гости: извините, завтрак вам сегодня не вполне удался. Зачем же говорить ему в лицо: твоя рыба – полное дерьмо. Но все равно я, попереживав, перестаю злиться на такого человека. Что и спасает ситуацию.
Есть такая притча про автогонщика, которого спросили: как ему удается все время побеждать, избегая аварии? А он ответил: я в опасных ситуациях никогда не снимаю ногу с педали газа. Да, жизнь есть жизнь, но я уверен, что праздник нужен. Да, часть денег можно было направить по другому назначению. Но я страшно не люблю, когда ко мне приходят и просят денег, чтобы построить памятник евреям, погибшим в фашистских застенках, или провести манифестацию. Я говорю: вы мне назовите фамилии конкретных людей, и я им дам деньги. Лучше десяти или ста ветеранам помочь, чем очередной памятник построить. Вот такое же ощущение у меня в связи с фестивалем “Кинотавр”. В этой стране, в этой ситуации. Потом все изменится, но тогда уже я не нужен буду.
Фестивалем “Кинотавр” должны заниматься люди, которые хорошо знают кино. Ну не было у меня возможности, работая судосборщиком в Николаеве, читать те книги и получать то образование. Я только сегодня начинаю узнавать то, что должен был узнать в двадцать два. Поэтому в идеале моя роль на фестивале – это инструмент исполнения. Я и сейчас инструмент исполнения. Свадебный генерал, который достает деньги.
Хочется дожить до того времени, когда необходимость в руководстве работой фестиваля “Кинотавр” бизнесменами отпадет. Нет у меня права выбирать, судить, выносить приговор. В принципе я и так никогда не вмешивался ни в отбор картин, ни в решение жюри. Опять же легенды вокруг этого ходят. Ту долю славы, которой мне как человеку маленького роста не хватало, я уже получил. А кто я… И возраст уже, и усталость накапливается, потому что жизнь была сволочная. Не хочется, конечно, чтобы дали под зад коленкой. Но я не могу сказать, что последние фестивали я делал. Их делала команда.
Отец мой был директором книжного магазина, убежденным коммунистом, до такой степени убежденным, что дома нельзя было плохого слова сказать о политике нашей партии. Мама – профессиональная домохозяйка, как говорят в еврейских семьях. Изумительно вкусно готовила. В 72-м году решил уехать в Израиль старший брат. Отец не отпускал его (в то время нужна была подпись родителей, что против отъезда не возражают). Но брат настоял, дома подписали, и он уехал. После этого отца, семидесятидвухлетнего старика, вызвали в ЖЭК и исключили из партии. Это его настолько потрясло, что он стал ярым антикоммунистом, хотя был в партии где-то с 23-го или 25-го года. Потом они с мамой тоже уехали, превратившись в людей без родины, потому что в таком возрасте менять свою жизнь непросто. Для них это стало трагедией.
Я получаю удовольствие от того, что дожил до времени, когда я могу зарабатывать нормальные деньги, для того чтобы помочь первой семье, с которой расстался, и содержать вторую. Да мы же все раньше были импотентами, а не мужчинами, потому что не могли истратить лишнего рубля.
Я люблю фразу Ильфа и Петрова о том, что человечество делится на две части: на тех, кто жил в Одессе, и тех, кто говорит, что жил в Одессе. Я – одессит, русскоязычный, русский человек еврейской национальности.
Кстати, я играл в студенческом театре, еще в Одессе, в первом спектакле Жванецкого “Как пройти на Дерибасовскую?” Но сказать, что тянулся к театру с детства, не могу. В мир искусства меня привела… армия. Я учился в Ленинграде на факультете журналистики с историко-философским уклоном, оттуда попал на службу. Но однообразная муштра, подъемы-отбои, бесконечные построения мне быстро надоели, и, узнав от соседа по койке, что он нашел прибежище в художественной самодеятельности, я тоже отправился к замполиту и заявил, что во мне пропадает недюжинный талант чтеца. Так я оказался в ансамбле песни и пляски, читал стихи, выступал довольно успешно, хотя в роду не было ни одного актера – все больше торговцы.
Мы жили на слободке, и меня со второго класса били за то, что я еврей. Но где-то в 6-м классе один сильный, здоровый второгодник сказал мне: хватит, пора защищаться. Мы объединились, стали защищаться и разошлись до того, что кончилось поножовщиной и детской колонией – на два месяца. Так я получил нормальную закалку, и все мои друзья того времени, получившие такую же, стали нормальными, порядочными людьми.
После колонии я ушел из дому, работал в Николаеве на судостроительном заводе, зарабатывал по тем временам хорошие деньги, даже телевизор маме купил. А из Одессы ушел окончательно и возвращался туда только братьев провожать.
После службы в армии женился в Подольске, родилась дочь, заочно учился в театральном вузе, работал. Руководил театральным коллективом, был директором Дворца культуры. Но когда узнали, что родные в Израиле, меня от “идеологии” отодвинули. Был затейником в санатории, заместителем директора по быту на Гознаке, администратором в цирке. На административной деятельности и погорел. Может быть, помните, в 82-м был шумный процесс в Росконцерте, но за мной особой вины не числилось. Тут как раз начались андроповские закрутки, когда взятками стали считать шоколадки, коньяк… Состряпали дело о хищении 4323 рублей, и я пошел по грозной статье “хищение социмущества в особо крупных размерах”. Дали шесть лет, в 87-м оправдали. Сидел, кстати, в “Матросской тишине”, с двумя министрами в камере.
Концерты я начал проводить еще в 82-м, что приносило доходы не мне лично, а учреждениям культуры. Мы были первыми, кто мог платить актеру по контракту. Но сразу появилась куча сволочей, которые старались все переломать, запретить. Однако мы продержались до тех пор, пока меня не посадили. На счету было уже несколько миллионов, деньги по тем временам громадные. Когда я вышел, начались другие времена, мы уже плевали на всякие народные контроли, потому что настала свобода для хозрасчетной деятельности.
Чаще всего по-настоящему деловые люди живут скромно, потому что видят смысл не в броской мишуре.
Режиссер Сергей Проханов пригласил меня на роль кинодеятеля в мюзикле “Губы”. Он приехал как-то на фестиваль “Кинотавр”. Там они с композитором Журбиным решили, что я – именно тот человек, который им нужен. Возможно, режиссеру показалось, что я органично впишусь в отведенную мне роль. Так, по всей видимости и получилось. Потому что никто не говорит о гениальном актере Рудинштейне. Зато все говорят о естественности образа и органичности поведения на сцене. Моя роль в спектакле напрямую связана с кинематографом. Это история о рождении кино.
Что мне ближе – кино или театр? Это все равно, что спросить: “Кого ты больше любишь – маму или папу?”. И там, и здесь – лицедейство. Просто работа в кино гораздо скучнее. “Встаньте там!”, “Встаньте здесь!” – вот и все поле для самовыражения. Нет прямого контакта со зрителем. А в театре получаешь удовольствие от общения с залом. И от незнания, что произойдет в следующий момент. На сцене всегда есть место экспромту и импровизации. Можно развертывать спектакль то под одним углом, то под другим. Можно сделать персонаж трагедийным или комическим, повернуть действие в сторону трагедии или трагикомедии. Сделать так, что все будут плакать. Или, напротив, смеяться.
В театре я отдыхаю от роли начальника. Я приходил на репетиции, даже когда совершенно не было времени. Спешил, потому что работа над спектаклем – это тот единственный момент, когда не я принимаю решения, а режиссер. И именно он несет ответственность за все, что произойдет потом. Мое дело – просто играть. Работа актера над спектаклем напоминает состояние человека, стоящего на битком забитом эскалаторе. Ты встал и уже не спешишь, потому что ускорить процесс все равно не можешь. И эти пять минут, две, или одна – великолепная разрядка для того, кто по жизни постоянно принимает решения. На эскалаторе он может только стоять, и деваться ему некуда. Я с удовольствием подчиняюсь воле режиссера.
Игра потихоньку начинает меня менять. Ничто не может сравниться с удовольствием играть чью-то жизнь. И иметь возможность что-то сказать не в микрофон, а со сцены. “Сказать” игрой. Поэтому все мое внутреннее состояние постепенно меняется. Я постоянно ухожу мыслью в то, что мне хочется сыграть в будущем. Появились сумасшедшие мечты. Сумасшедшие, потому что воплотить их едва ли удастся. Зато я теперь понимаю состояние актеров, которые всю жизнь играют.
Люди искусства находятся в лучшем положении, чем “администраторы”. Мы занимаемся мелочью, а они “вечным”. Я стал ловить себя на том, что любую свободную минуту отдаю игре. Иду по улице и что-то проигрываю. Читаю какие-то монологи. Выискиваю актерские комбинации не только для того спектакля, в котором сейчас играю, но и для будущих ролей. Трепетно жду чьих-то предложений. Начинаю нервничать. Так хочется играть! Игра – это наркотик. Поэтому она не не может не менять. Становишься менее суетливым.
Конечно, я продюсер. Как у продюсера у меня есть имя, и под это имя дают деньги. Полностью отказаться от продюсерства не удастся. Но сократить время пребывания в этом состоянии очень бы хотелось. Я никогда не готовил себя к руководству. Мы жили в такой стране, где еврей “из простых” не мог рассчитывать на руководство. Я стал “начальником” в девяносто первом, когда сам себя назначил президентом фирмы. С той поры я отвечаю за людей. Их благополучие. И характер мой за эти годы заметно испортился. Я по сей день не люблю состояние руководителя. Сорок пять лет моей жизни были вне этого. Это очень большой срок. Мне не нравится за кого-то отвечать. Я устаю от этого.
Если бы только мне удалось обеспечить свою старость и не надо было бы элементарно зарабатывать на жизнь… Если когда-нибудь мне это удастся, я немедленно уйду от руководства. Как только пойму, что моя жизнь обеспечена и я могу наконец полностью отдать себя тому, о чем всю жизнь мечтал.
Все знают, что такое американская мечта. Это слава и деньги, добытые своим трудом. Не все знают, что слава и деньги не являются эквивалентом счастья. И мало кто догадывается, что счастье – это когда человеку удается достичь именно того, для чего он был задуман Создателем. Глядя в пучину русской философской мысли, можно заметить, что именно редкое совпадение человеческой сути с обстоятельствами жизни и составляет то, что можно назвать мечтой по-русски. Русская мечта – это реализация человеком своей экзистенциальной миссии. То единственное, что дает ощущение осмысленно прожитой жизни.
