Боюсь соврать, но Дмитрий Дибров, кажется, был пионером возрождения прямого телеэфира на нашем ТВ. Лет этак шесть назад Дмитрий завел за правило еженедельно приходить в воскресную телестудию и вести диалог с гостем — час, полтора, два. Тогда говорящие головы на экране еще не успели проесть всем селезенки, да и речи, которые позволяли себе Дибров и К, были столь нетривиальны, что ток-шоу Дмитрия стабильно собирали солидные аудитории.
Позже Дибров пробовал себя в других телепроектах, вел на канале ОРТ программу «Доброе утро», заставляя поклонников вставать ни свет, ни заря. А в 1999-м Дмитрий бросился в другую крайность: которую неделю кряду он ночь за ночью мешает спать собственным почитателям живыми эфирами шоу под названием «Антропология». Дибровские программы обычно начинаются с обращенного к собеседнику вопроса, начинающегося со слов «А знаете ли вы…»
Может, попробовать?
— А знаете ли вы, Дмитрий, что вас легко и просто могут обвинить в подрыве устоев российской семьи?
— Мне постоянно что-нибудь инкриминируют, я готов взять на себя и роль могильщика ячейки нашего общества, но вообще это что-то новенькое.
— А вы как думали? Какая семейная жизнь выдержит эту еженощную «Антропологию»?
— Глубокая ночь — самое время для моих черно-белых передач. В прайм-тайм идут красивые, цветные, яркие, но… совершенно бесцветные и скучные программы. На мой взгляд, они и наносят обществу удар ниже пояса. Эти, с позволения сказать, шоу насквозь фальшивы, они приучат к неискренности, лицемерию. Если долго смотреть наш телевизор, то сам станешь таким же неоново-искусственным.
Любопытно, что зануды, забивающие своей жвачкой эфир, громче всех кричат о нравственности ТВ. Такие они у нас правильные, ебическая сила…
— Какая сила?
— Это нравственники так выражаются. В их понимании, телевидение должно уподоблять человека мартышке, которая за кусок банана способна делать простейшие операции. Да, обезьяна может выбрать из стопки картинок карточку нужного цвета, собака в состоянии имитировать знание таблицы умножения. И человеку по силам отгадать пару букв в «Поле чудес», но, в отличие от мартышки и Шарика, верчение игрового барабана не является единственным предназначением людей.
— Значит, кругом одни козлы, и лишь Дибров сеет разумное, доброе, вечное?
— Я говорил, что телевидение, по сути, является основой мировоззрения нации.
— А посему?..
— А посему могу утешить тех, кто с нетерпением ожидает кончины «Антропологии»: скоро ваш час настанет. Передача умрет сама собой. Так случается со всеми моими проектами: я строю их на пренебрежении в деньгам, а они, деньги, этого не прощают.
— Гляжу на убранство этой квартиры, и язык не поворачивается назвать вас бессребреником.
— Образ честного телевизионного художника не обязан соотноситься с ветхим пальто и затертым пиджачком. Например, у меня прямо из-под окон свинтили «Мерседес». Жалко, конечно, но не смертоубийства. Куда больше пропажи меня огорчило то, что я не смог встретить любимую девушку, как обещал.
— И все же: черно-белая картинка, сопутствующая «Антропологии» с первого дня, это от бедности?
— Малобюджетность — это, разумеется, обязательное блюдо моего меню, но в черно-белом изображении есть и психологический подтекст. Что бы ты ни сказал на этом фоне, все невольно приобретает оттенок документальности. Это как старая фотография из домашнего альбома: ч/б вызывает больше доверия, воспринимается как документ, выдержавший испытание временем. Вот снимок, на котором мне семнадцать лет: Моцарт, живой Моцарт! А будь это «Кодак» или «Фуджи» — разве я так все воспринимал бы?
— Вольфганг-Амадей, говорите? А по-моему, натуральный донской казак.
— Я казак и есть.
— Да-да, слыхали. Одно неясно: каким ветром вас в Москву занесло?
— По распределению, знаете ли. После окончания факультета журналистики Ростовского университета.
Я не прикладывал никаких усилий, чтобы оказаться в стольном граде, все произошло само собой. Наверное, это называется мистикой.
— Признаться, думал, станете благодарить не судьбу, а родного отца, декана этого самого журфака.
— Папе я, безусловно, обязан очень многим, но к моменту моего выпуска из университета он уже умер… Все произошло несколько иначе, чем вы пытаетесь изобразить. Просто 22 июня 81-го я выпил с приятелями пива… Надо сказать, что в Ростове все так или иначе связано с этим напитком.
— Он столь замечателен, что без него — никак?
— Пиво было безобразное, оно воняло хлоркой. Но когда на улице плюс тридцать в тени, а тебе — двадцать лет от роду, то уже не особенно принюхиваешься. По молодости ведь не осознаешь никаких обязательством перед обществом, поэтому в свое удовольствие сидишь с друзьями и потягиваешь из бутылки что-то мутноватое, именуемое пивом. Мы же не надраться хотели, а пообщаться.
Кстати, много лет спустя Ларри Кинг рассказывал мне, как начинал карьеру знаменитого ток-шоумена. Он работал в майамском баре и без конца разговаривал с посетителями. Там Кинг и отточил свое искусство интервьюера.
А какое роскошное телешоу мы с любимой девушкой недавно посмотрели на Багамах! Я моментально влюбился в ведущего. К слову, программа шла глубокой ночью…
— Не кажется ли вам, Дмитрий, что, перескочив на Багамы, мы несколько удалились от рассказа о том, как вы оказались в Москве?
— Я вообще-то хотел ехать в Магадан. Мне казалось, что там, на краю света, будет меньше этих отвратительных мужиков в серых костюмах, которые из обкома партии руководили идеологией и культурой. Эти козлы не знали, что такое «Пинк Флойд», но учили нас любить музыку, организовывали идеологические случки и пытались промывать мозги.
Я мечтал о круговой поруке свободы, надеялся, что в Магадане, где люди должны бороться за выживание, а не слюни развешивать, нет этого маразма. Мне хотелось подальше бежать от жутких ростовских зерноуборочных комбайнов, репортажи о выпуске которых каждый божий день показывало местное телевидение. Я больше не мог видеть эти вонючие «Доны», «Нивы» и «Колосы»!
— Не патриот вы, Димитрий.
— Если по совести, я, конечно, бредил Москвой, Центральным телевидением, но разве такое было возможно для ростовского сопляка? Моей фантазии хватило лишь на то, чтобы написать дипломную работу на тему «Роль интонации в арсенале изобразительных средств ведущего телепередачи».
— Ага!
— Клянусь, я не знал, что буду работать на ТВ! Поэтому в день защиты диплома спокойно попивал пиво и ни о чем особенном не думал. Опорожнив несколько кружек, отправился домой и в почтовом ящике неожиданно обнаружил лаконичную записку: «Если хочешь работать в Москве, позвони». Далее шел номер телефона и фамилия, которая мне ничего не говорила.
Я позвонил. Оказалось, в Ростов приехал гонец из газеты «Призыв» Домодедовского района Московской области. Редактор «Призыва» устал бороться с выпускниками МГУ, которые, получив подмосковную прописку, навсегда растворялись в столичной выси. Работать в «Призыве» было некому, поэтому хитрый редактор решил рекрутировать кого-нибудь из глубинки: для лоха из провинции Домодедово — уже Москва, авось сразу не сбежит.
Словом, выбор пал на меня. Конечно, я не раздумывал, вещички побросал и — вперед, пробоваться на роль стажера. Редактор встретил меня сурово: «Щас будем тебе хребет ломать! Это что за сексуальная шапочка? Сыми! В суд пойдешь и фельетон напишешь. А ты надеялся, что станешь строчить заметки о героях пятилетки? Мне фельетоны нужны! И чтобы к утру сдал в номер!» Я пробормотал «Угу!» и вдоль стеночки пополз в направлении коридора…
— Домой вернуться не захотелось?
— Редактор был удивительным, замечательным человеком, но ему нравилось производить неотразимое впечатление на новичков. На меня произвел. В результате на следующий день я принес фельетон. Меня не хвалили, комплиментов не говорили, задали один вопрос: «Когда можешь выйти на работу?» Я подумал и ответил: «Через месяц». Редактор даже вспылил: «Какой, в жопу, месяц? Чтобы через неделю был тут!»
Так я попал в подмосковный «Вымпел». Меня поселили в общежитие местного железобетонного завода… По вечерам у нас начинались веселые оргии — с плясками, песнями, брачеванием, а я, несчастный, сидел в коридоре и сочинял заметки.
— Словом, Домодедово — не Рио и даже, кажется, не Магадан?
— Ни о чем не жалею. После того общежития — с зэками, с пропойцами-крановщиками — меня трудно чем-то испугать. Представьте профессорского сынка, для которого верхом самостоятельности была игра на банджо, и вдруг — такой переплет. Признаться, даже учась на журфаке, я не слишком утруждал себя писаниной в газеты, а тут от меня каждый день требовали строчек в номер. Творил под грохот песен звезд советской эстрады, которых так любил слушать мой сосед, просидевший всю жизнь в местах весьма отдаленных.
Нет, я не пожалел своем выборе, но в те дни часто вспоминал слова мамы, говорившей, что в нашей стране лучше всех живут партийные деятели и юристы. Я ведь, следуя маминым советам, долго собирался поступать на юридический и передумал перед самой сдачей документов в приемную комиссию университета. Папа об этом ничего не знал, он был на отдыхе, а когда вернулся в Ростов и побежал на родной факультет хлопотать за сына, ему сказали: «Александр Федорович, уйдите отсюда, он и без вас поступит».
— Вы говорили, что отец знал одиннадцать языков. Действительно?
— Двенадцать! В шесть лет начал учить английскому меня. Самое яркое воспоминание детства — поход в отцовский кабинет. Я прибегал к папе, он пел мне Окуджаву, а потом мы говорили по-английски…
— Значит, English у вас от отца?
— От него предрасположенность к языкам, а знание — от «Битлз» и «Дип Перпл». Пока тебя хоть что-нибудь из того, что сделала англосаксонская раса не взволнует, учить язык бесполезно. Механически заучивать слова — последнее дело.
— Интересно, а у вас остался донской акцент?
— Конечно. Это ведь понятие не фонетическое, а духовное. Как-то в Женеве меня познакомили со старым-престарым казачурой, изгнанным из России еще с Деникиным. Вот в ком порода чувствуется! В центре Женевы стоит скульптура, изображающая женщину на берегу озера. Статую лепили с жены этого самого казака. Так он развелся с супругой: что это, мол, всякие будут на мою жинку смотреть? И со мной он очень сурово разговаривал: «Наша столица Старочеркасск, а Ростов — не казачий город, там одни евреи». Вот, думаю, попал…
— А почему вы на банджо играете? Какой-то не казацкий инструмент.
— Сердцу не прикажешь… Правда, в 82-м году после женитьбы банджо мне пришлось продать. Этот инструмент специально создан, чтобы прорезать большие пространства. Отечественную хрущевку звук банджо прошивает до первого этажа, где бы ты ни спрятался — хоть в ватерклозете, хоть в чулане. В комнате спал мой ребенок — репетировать я не мог, как не мог и позволить инструменту пылиться. Так мы расстались.
Но музыка не отпустила, хотя с годами я перешел на гитару, не стал возвращаться в кантри. У меня есть компания таких же чокнутых, сорокалетних лбов, которые каждые выходные собираются «Шизгару» поиграть. Сегодня, когда моя жизнь выстроена так, как я всегда мечтал, наконец-то можно всласть заняться музицированием.
Правда, время наложило отпечаток и на музыкальные вкусы. Сейчас мне уже не хочется агрессии, душа просит блюза, то есть музыки, под которую удобно трахаться, заниматься любовью. Под банджо это вряд ли удастся сделать, хотя, конечно, что понимать под любовью…
— Соседи на ваши музыкальные экзерсисы не жалуются?
— Играю я в наушниках, поэтому ничего не слышно. Впрочем, я не буяню с гитарой. Иногда, правда, приезжает Чиж, и тогда мы позволяем себе отвести душу. Но вообще-то я сосед тихий, живу ведь один.
— И в голосе тоска?
— В последнее время говорю об этом с грустью. Глаза подергиваются влагой при мысли об одиночестве.
— Сентиментальность — признак старости?
— Ну-у-у, об этом пока думать рано. Хотя в первые годы московской жизни я легко мог угробить здоровье. До сих пор поражаюсь, как не заработал тогда простатит. Я ведь сначала честно фигачил рабочий день в Домодедово, потом брал банджо под мышку и ехал в Москву репетировать. После этого успевал еще и за девушками ухаживать — при двух-то рублях в кармане… Доцелуешься до трех часов ночи, последняя электричка — тю-тю, и пешком бежишь на Павелецкий вокзал, сидишь там до утра, а на вокзале холодно, ой, холодно… Возвращаешься первой электричкой в общагу и — опять заметки в номер строчить…
— Дмитрий, мы говорили об одиночестве, а вы опять на заметки сползаете.
— А что одиночество? Есть способы борьбы с ним. Например, меня тянет написать что-нибудь этакое. Доходит до сумасшествия: я покупаю один компьютер за другим. Почему-то кажется, что с карманным ноутбуком я наконец смогу облечь свои мысли в печатные слова. Собираюсь написать, но пока не делаю этого. Может, опасаюсь попасть в зависимость от слова. Боюсь потерять свободу. Это ужасно, когда у кого бы то ни было появляется возможность контролировать, распоряжаться моим временем! На такие жертвы я идти не готов.
— Даже ради любви?
— В жизни всякое случалось. Иногда я осточертевал женщинам, иногда — они мне. Но я всегда относился к своим избранницам с предельной искренностью. Поэтому, кстати, я и проституток не пользую. Один лишь механический процесс, случка меня мало интересует. Пошло все сводить к единственной проблеме: куда бы пристроить на свободный вечер прячущееся в штанах нехитрое приспособление. Человек находит своего партнера по энергетическим ферментам — глубоким, непознанным.
Например, моя нынешняя любовь отличается ангельским терпением. Она стоически переносила мой безобразный распорядок дня и ночи. Я чуть ли не под утро заявлялся домой после прямого эфира, а она героически ждала.
— И готовила ужин?
— Это не та женщина, которая будет стоять у плиты. Мы предпочитаем потреблять пищу, приготовленную руками лучших поваров общепита города Москвы.
Нет, мужество моей девушки в другом: она понимает, что грош цена тому роману, который не создает особое единение душ.
…Да, но сегодня я один, и на мое свободное время никто не посягает, а этого хочется. Любимая девушка на полгода улетела учиться в Голландию, и мне ее очень не хватает.
— В чем проблема? В самолет и — через три часа вы в Амстердаме.
— Хорошая мысль, надо подумать. Может, в самом деле махнуть на ближайший уик-энд? Вот это будет сюрприз!
— А как же гитара и традиционные сейшны?
— Да, это проблема. Впрочем, есть один способ — жениться. Тогда и девушка, и гитара будут постоянно рядом.
— И наплевать на свободу?
— Вот этого не хочется… Что за жизнь? Одни терзания!
